1.
Обжигаясь о жаркие листья,
Осень падает птицей с откоса.
В рощах, как в недостроенном доме,
Запах сырости и купороса.
Листья вьются багровые, ржавые,
Поезд мчится полями, дубравами,
Будит села, застывшие в спячке,
Будит станции и водокачки,
И вослед ему смотрят полячки —
Деревенские пани лукавые...
Жду сегодня свиданья с Варшавою.
Вот прошло уже около года
После встречи короткой. И снова
Я взволнован: а может, Ядвига
Выбегает встречать эшелоны?
Без платочка, в убогом пальтишке,
Плечи острые, как у мальчишки,
Шея тонкая, как у галчонка, —
Некрасивая, в общем, девчонка.
Помню, как она нас провожала.
Сколько дней с той поры пробежало!
Лешка Быков, сержант белозубый,
Хохотал: — Да куда тебе с нами!
Воевать — не девчачья работа! —
А кругом потешалась пехота:
— Как-нибудь довоюем и сами!
— Ишь влюбилась в сержанта, что кошка
— Ну и сукин же сын этот Лешка! —
Лешка крикнул: — Ну, ладно! Довольно!
Жди, Ядвига, вернемся по во́йне!
Лешка Быков погиб под Марцаном,
Он уже не вернется «по во́йне».
Он под памятником деревянным
Спит, в немецкую землю зарытый,
Спит в Германии рядом с врагами,
Им убитыми, ими убитый.
Жизнь его была родине отдана,
Его тело земле было предано,
Ну а память — друзьями разобрана,
И тревожит меня столько лет она!..
Все записано в ней, словно в книге,—
Мне досталась глава о Ядвиге.
2.
...Мы впервые вступили в Варшаву
Поздно ночью. Ни улиц, ни зданий.
Только камни да ветер шершавый,
Налетевший со звуком рыданий.
Ни домов, ни прохожих, ни света,
Только стены одни нежилые.
Мы стояли и ждали рассвета
В иностранной столице впервые.
Не пришлось побывать мне туристом
В городах зарубежных держав.
Мы стояли в разбитой Варшаве,
Автоматы невольно прижав.
И в холодном январском рассвете,
Возникавшем из зимних глубин,
Все казалось сперва лиловатым,
Только снег был слегка голубым.
Словно соль, растравлявшая раны,
Он пропитывался зарей.
Обожженные зданья и храмы
Были странны под снежной корой.
Но страшнее всего были окна —
Сотни, тысячи, в каждой стене —
И рассветное зимнее небо,
Холодевшее в каждом окне.
Словно рты, закосневшие в крике, —
Окна — О-о! Окна — А-а! Окна — У-у!..
И дырявые тени, и блики
На снегу... на варшавском снегу...
И тогда я до ужаса ясно
Все увидел. Забыть не могу...
Это было на том берегу —
Рядом, в Праге, отсюда два шага,
Там, за Вислою, вот она — Прага.
Мы стояли на том берегу...
Здесь отчаянно дра́лась Варшава.
Пред судьбою не падшая ниц,
Горемычная злая гордячка,
Непреклоннейшая из столиц.
Польский город и польское горе,
Польский гонор, и говор, и голод
Здесь легли раскаленной подковой,
А война — наковальня и молот.
Люди жили, служили, корпели,
Все терпели, что им суждено.
Но однажды суровое время
Кулаком постучалось в окно.
И тогда — как бойцы по тревоге —
Поднялись и пошли на редут.
Ни отсрочек, ни белых билетов
В этот час никому не дадут.
Никуда не уйти человеку
От губительных дел и страстей,
От мостов, опрокинутых в реку,
От развеянных в прах крепостей.
Всюду танки корежат заборы,
Под лафетами гибнет трава,
И мальчишки уходят в саперы,
И девчонки живут для вдовства.
Век берет человека за ворот,
Век велит защищать ему город,
Не отпустит его нипочем.
В дверь стучится, запоры ломает
И на выбор ему предлагает
Жертвой быть или быть палачом.
Он дает ему гордое право
Воевать, как воюет Варшава,
Умирать, не сгибаясь в дугу,
И не жить, превратившись в слугу,
И не ждать, а идти на расправу...
Это было на том берегу.
Там, в одном осажденном квартале
Автоматы весь день стрекотали
И отрезанный немцем отряд
Был разбит, и у Вислы прижат,
И блокирован в полуподвале.
Десять ружей, полсотни гранат,
Не хватало патронов, стонали
Трое раненых в темном углу —
Остальные у окон лежали.
А эсэсовцы не торопились
И в соседних постройках копились,
Били изредка и наугад,
Утром сунулись и откатились.
Ожидали чего-то. Один
Из повстанцев, по виду — рабочий,
Взял команду. Решили до ночи
Продержаться, потом пробираться
Через Вислу. Не выйдет — ну что ж,
Будем здесь помирать ни за грош,
А Ядвига пусть гибнет без муки.
Дать ей «вальтер». Патронов три штуки.
Так приставишь ко лбу и нажмешь.
— Ясно?
— Ясно.
— Тогда — по местам! —
И опять разошлись к амбразурам.
Рядом с ними Ядвига легла,
С любопытством немым озирая
Часть двора и обломки сарая,
Клен без кроны и дом без угла,
Битый камень, осколки стекла,
Запустенье, безлюдье.
И вдруг
Неожиданно внятно и четко
Прокричали команду. И вдруг
Даже воздух напрягся вокруг:
Батарея. Прямая наводка.
Ружья вбиты в плечо и в ладонь.
Щеки к жестким прикладам прижались.
«Дейчланд, Дейчланд...
(Огонь!)
…юбер аллес!»
«Дейчланд…
(Снова огонь!)
…юбер аллес!»
«Дейчланд, Дейчланд...»
(Огонь и огонь!)
Каждый нерв напряжен до предела,
Тишина прорвалась, как нарыв.
«Еще Польска…
(Разрыв!)
…не сгинела!»
«Еще…
(Снова разрыв!)
…не сгинела!»
«Не сгинела!»
(Разрыв и разрыв!)
Штукатурка скрипит на зубах.
На бинты не хватает рубах.
Артиллерия смолкла. Атака.
Оживают обломки сарая.
Клен без кроны. И дом без угла.
Пули градом — обломки стекла.
И опять тишина гробовая.
Жить не хочется. Хочется пить.
Сердце замерло. Оцепенело.
«Еще Польска…
(Разрыв!)
…не сгинела!»
«Еще…
(Снова разрыв!)
…не сгинела!»
Артиллерия смолкла. Ползут.
Как зеленые змеи, ползут.
Ближе, ближе, все ближе и ближе...
Я их вижу, прекрасно их вижу,
Но молчу. Но помочь не могу —
Это было на том берегу.
* * *
Ночью, штаб Коморовского-Бура
Выходил, чтобы сдаться врагу.
Генерал, отчужденно и хмуро
Слушал то же, что слышали мы,
Этой ночью, придя на предбрежье:
Средь прорезанной заревом тьмы
Перестрелка звучала все реже —
Реже, глуше, короче, мрачней.
В окруженье багровых огней
Воды Вислы текли словно лава.
Мы угрюмо стояли над ней...
А к рассвету замолкла Варшава.
(Давид Самойлов. Из поэмы «Ближние страны»)
